К социологии войны

Полномасштабное вторжение в Украину вызвало всплеск интереса к российскому политическому режиму и обществу. Поддерживают ли россияне войну? Сместят ли они Путина в ближайшее время? Как санкции и жертвы, связанные с войной, могут повлиять на поддержку режима? В то же время война привела к усилению государственных репрессий против активистов и граждан, осмеливающихся публично высказывать критику, что усложнило сбор данных в России и поставило под вопрос их достоверность.

Таким образом, война сделала актуальными несколько важных проблем. Некоторые из них не новы: они касаются ограничений различных методов сбора данных в социальных науках и условий, обеспечивающих достоверность таких данных. Другие обусловлены повышенным интересом к России, поляризацией общественного мнения и политического поля. Наконец, есть проблема ресурсов, необходимых для проведения исследований. Данная статья посвящена тому, как эти три проблемы влияют на социологические исследования войны и на восприятие их результатов.

Так как я специализируюсь на изучении России, мои наблюдения и выводы будут касаться только исследований России.

Один из самых старых споров в социологии касается ограничений качественных и количественных методов. Количественные методы, например опросы, часто критикуют за неспособность отразить то, что люди действительно думают, когда выбирают в анкете один из заданных вариантов ответа. С другой стороны, качественные методы, опирающиеся на глубинные интервью (более или менее формализованные беседы с информантами) или этнографию (например, наблюдение) способны охватить лишь небольшое количество случаев и часто используют нерепрезентативные выборки. Наконец, данные исследований, проводимых в авторитарных государствах, где для контроля над населением используются репрессии, могут быть ненадёжными, как и данные, собранные во время кризисов, когда люди находятся в состоянии сильного стресса.

После начала полномасштабного вторжения самые большие споры вызывают опросы общественного мнения, проводимые российскими опросными агентствами, включая независимый «Левада-центр» и государственные организации, такие как фонд «Общественное мнение» (ФОМ) и Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Несмотря на различия, они часто выдают очень похожие результаты — например, их опросы свидетельствуют о высоком уровне поддержки россиянами так называемой «специальной военной операции».

Их цифры вызвали бурные дискуссии и в академических, и в политических кругах. Некоторые стали обвинять россиян в том, что война происходит, потому что они её поддерживают. Другие сосредоточились на том, насколько можно доверять данным опросов в нынешнем контексте. Например, формулировки некоторых вопросов как государственных, так и независимых полстеров могли влиять на результаты. Кто-то высказывает сомнения в надёжности самих данных. Можно ли доверять ответам респондентов о поддержке войны или оппозиционных кандидатов, когда открытое выражение мнение может грозить арестом? Сколько людей отвечают «да» на щекотливые вопросы, потому что чувствуют давление большинства, а сколько — потому что искренне боятся?

Значит ли это, что мы не можем использовать опросы и любые количественные данные, собранные в России, чтобы понять, что происходит в России? Нет, не значит. Хотя мы и должны принимать во внимание, что страх, репрессии и желание «быть со всеми» неизбежно влияют на итоговые цифры, они всё же дают нам некоторое представление о ситуации в России.

Однако важно помнить, что результаты опросов не являются абсолютной истиной. Когда мы читаем «70% россиян поддерживают специальную военную операцию», это означает лишь, что 70% респондентов ответили «да» на конкретный вопрос. Чтобы превратить эти данные в вывод вроде «Большинство россиян поддерживают войну», нужно сначала как минимум определить, что значит «поддерживать войну» с нашей точки зрения и с чем на самом деле соглашаются люди, когда отвечают «да» на вопрос о поддержке «СВО». Поэтому результаты опросов общественного мнения — это всего лишь данные, а не диагноз. Данные, которые требуют интерпретации и сами по себе ничего не объясняют. Они ценны только при условии их критического и вдумчивого использования.

Например, мнение о том, что россияне пытаются нормализовать войну, стало общепринятым. И наблюдения, касающиеся того, что повседневная жизнь в России практически не изменилась после начала войны, недавно опубликованные исследования стратегий нормализации войны, опирающиеся на этнографические данные, убедили многих учёных, экспертов и журналистов в том, что «не видеть зла» стало преобладающей стратегией для многих россиян. Эта тенденция сохраняется даже на фоне периодических сбоев, вызванных такими событиями, как недавнее вторжение украинской армии в Курскую область.

Означает ли, однако, что если россияне нормализовали войну, то главной задачей должна стать «работа над стратегиями, призванными помочь россиянам преодолеть когнитивный диссонанс, заставить их выйти из состояния отрицания и подвергнуть сомнению собственные убеждения»? Нет. Это ошибочный вывод, поскольку он проистекает из желания возложить вину за войну на россиян — подход, который значительно расходится и с исследовательскими целями, потому что социология, как и политология, обычно стремится объяснить, а не обвинить, и с задачей предоставить конструктивные политические рекомендации.

Более того, такой подход игнорирует то, как устроен сам механизм нормализации и отрицания и в целом, и в конкретном случае России. Недавнее этнографическое исследование «Лаборатории публичной социологии» показало, что многие россияне, не вовлеченные в политическую жизнь, могут оправдывать или осуждать войну в зависимости от коммуникативного контекста. Когда их напрямую спрашивают о войне в формализованных ситуациях, например, когда у них берет интервью социолог, они часто используют стратегии нормализации («войны есть всегда») или рационализации («это было необходимо») для оправдания войны. Однако когда их просят задуматься о том, как война влияет на их собственную жизнь и жизнь таких же обычных россиян, они чаще критикуют войну.

Ещё важнее их реакция на традиционные антивоенные нарративы. Многие склонны принимать близко к сердцу обвинения России в совершении преступлений против украинского народа. Они воспринимают это как угрозу собственному достоинству и в ответ пытаются защитить себя. Эти выводы согласуются с результатами исследований влияния авторитарной пропаганды: когда люди получают информацию, противоречащую их убеждениям, они зачастую ещё крепче держатся за своё первоначальное мнение. Так что хотя идея о том, что россияне пытаются нормализовать реальность войны, верна, необходимо опираться на социологические исследования, чтобы понять, как нормализация работает в повседневной жизни. Только опираясь на такое понимание, можно предложить обоснованные политические рекомендации. И, скорее всего, среди этих рекомендаций не будет советов завалить россиян информацией о преступлениях, совершённых российской армией, в попытке заставить их принять горькую правду.

Таким образом, мы можем и должны продолжать изучать Россию и россиян даже в условиях продолжающейся войны. По-прежнему можно собирать данные внутри страны, используя как количественные, так и качественные методы. Однако необходимо различать необработанные данные, которые не говорят сами за себя, и исследования, которые придают этим данным смысл, опираясь на надёжную методологию и учитывая ранее полученные выводы. Не менее важен и кумулятивный подход. Анализируя все имеющиеся данные, тщательно выявляя и оценивая аргументы и обоснования, лежащие в основе ответов респондентов в ходе опросов и фокус-групп, исследователи могут показать гораздо более тонкую и сложную картину, чем та, которую предлагают сторонники упрощённых интерпретаций. Наконец, интеграция данных, полученных с помощью разных качественных и количественных методов — опросов, интервью, этнографических исследований, фокус-групп, — может помочь увидеть и лучше понять общие тенденции.

Может показаться, что война создала идеальные условия для экспертов по России: внезапно все захотели понять, что происходит в России из-за того, что она напала на Украину. Однако оказалось, что повышенный спрос неизбежно способствует экзотизации России и россиян, что существенно влияет не только на то, как исследуют Россию, но и на то, как воспринимаются результаты таких исследований.

Социологи и политологи зачастую против воли оказываются втянуты в создание сенсационных и чрезмерно упрощённых образов. Аудитория регулярно интерпретирует результаты их исследований либо как подтверждение уже существующих стереотипов, либо как попытки эти стереотипы разрушить. Каждое исследование, проведённое нашей «Лабораторией» и стремящееся продемонстрировать сложность мотивации и отношения россиян к происходящему, неизбежно получает комментарии вроде: «Ну что ж, если эти русские такие тупые, то они этого заслуживают».

Если речь об исследованиях, посвященных активистам, всё ещё продолжающим действовать в России, их обычно воспринимают как доказательство того, что «в России всё ещё есть хорошие люди (хотя их очень мало)» или «Россия всё-таки не совсем ужасна». Те, кто проводит эти исследования, часто оказываются втянутыми в тот же самый спор и поэтому вынуждены сосредотачиваться на простом выводе, раз за разом повторяя, что несмотря на войну, гражданское общество в России всё ещё существует. Да, оно существует, оно небольшое и нуждается в любой поддержке. Однако сам вопрос, существует ли в России гражданское общество, подразумевает бинарную точку зрения: якобы в стране есть только два типа людей — «хорошие» активисты и «плохие» россияне. Такая постановка вопроса вводит в заблуждение и укрепляет стереотипы.

Из-за этого вместо содержательных дискуссий о том, что происходит в России, с Россией и что же с этим делать, учёные, активисты и эксперты часто увязают в неконструктивных дебатах о том, так ли плохи русские. Такие дискуссии мало способствуют нашему пониманию динамики российского общества, характера поддержки войны или форм сопротивления ей. Напротив, вопрос, сформулированный таким образом, заставляет отвлечься от предметных разговоров о текущих проблемах и жизнеспособных политических альтернативах для России.

Отчасти виной тому эмоции самих учёных и экспертов: их неприязнь, чувство вины или желание продемонстрировать, что они «на правильной стороне». Эксперты, обсуждающие Россию, часто чувствуют себя вынужденными осудить её — что в нынешних условиях, вероятно, укрепляет их профессиональную репутацию. Точно так же учёные, изучающие остатки российского гражданского общества, часто мучаются виной выжившего: «Мы уехали, вы остались; мы сделаем вас видимыми».

Всё это лишь усиливают проблемы, описанные выше: приоритет необработанных данных, будто доказывающих что-то самим своим существованием, и их наивной и предвзятой интерпретации над тщательными исследованиями. Экзотизация России и россиян искажает академический и политический дискурс, легитимируя расистские нарративы. Многие заявления, которые сейчас позволяют себе делать учёные и эксперты на научных конференциях, симпозиумах и политических дискуссиях, могли бы привести к финалу карьеру любого университетского профессора в США и, вероятно, в Европе, если бы они были направлены на любую другую группу, кроме россиян. Расизм плох не только с этической точки зрения, но и потому, что, как и любой другой предрассудок, он искажает наше восприятие и выводы. Другими словами, чрезмерная увлечённость дискуссией о том, «насколько плохи русские», не приводит к лучшему пониманию России; скорее наоборот.

Наконец, как бы иронично это ни звучало, повышенное внимание к России после полномасштабного вторжения в сочетании с наивной интерпретацией данных в угоду собственным предрассудкам и карьерным устремлениям привело к тому, что учёные и эксперты стали задаваться вопросом: а стоит ли вообще тратить время на понимание такой ужасной страны? Зачем вообще изучать Россию, если там живут люди, которым рациональные и моральные аргументы попросту недоступны?

Помимо очевидного ответа на этот вопрос, связанного с тем, что Россия не исчезнет с политической карты в ближайшее время и что, с Путиным или без него, политикам придётся иметь дело с этой страной, есть ещё одна причина: страна меняется прямо сейчас, и не только она. Во всём мире мы наблюдаем усиление позиций авторитарных элит, способных успешно мобилизовать поддержку широких слоёв населения. Примером может служить победа партии «Грузинская мечта» в Грузии, а также то, как Майя Санду едва избежала поражения в Молдове. Ранее разрозненные недемократические режимы объединяются в авторитарные кластеры. Война России с Украиной — лишь небольшая часть этой масштабной тенденции. Поэтому изучение России необходимо не только для того, чтобы лучше ориентироваться в том, что происходит в текущей политической ситуации, но и чтобы понимать логику, лежащую в основе действий авторитарных акторов. Эти знания жизненно важны для решения проблем, создаваемых этими режимами, включая саму Россию как часть меняющегося глобального ландшафта.

Наконец, хотя война и вызвала новую волну интереса к России, она не привела к появлению достаточных ресурсов для поддержки методологически выверенных и обоснованных исследований, опирающихся на актуальные и валидные данные. Приоритеты исследований часто диктуются НПО и фондами, которые, как правило, преследуют прагматичные цели. Они ищут ответы на конкретные вопросы и часто ожидают результатов в короткие сроки, интересуясь только определёнными группами, такими как активисты и сообщества российских мигрантов.

Однако хорошее социологическое исследование подразумевает другие исследовательские вопросы и требует более длительных сроков и значительных ресурсов. В то же время исследовательские циклы, связанные с университетами и академическими грантами, плохо приспособлены для реагирования на быстро меняющуюся ситуацию.

В результате высокий спрос на знания о России часто удовлетворяется не комплексными социологическими или политологическими исследованиями, требующими времени и ресурсов, а поверхностным анализом, основанным на волюнтаристских интерпретациях данных опросов. Но даже если учёные и эксперты, пытающиеся понять, что происходит в России и с Россией, не властны над объективными условиями производства знания, у них всё же есть достаточно свободы и возможностей для того, чтобы определять свои собственные стратегии работы с данными и имеющимися источниками.