Как работает инфраструктурный контроль

Ключ к пониманию современных автократий лежит в политической рутине. В доступном им обширном наборе инструментов надзора и контроля прямые репрессии — последнее средство. Сегодня авторитарные правительства в первую очередь заинтересованы в установлении инфраструктурной власти, т. е. способности поддерживать повседневный контроль.

Если государство неспособно собирать налоги, обеспечивать исполнение законов и накапливать хотя бы приблизительную информацию о гражданах, его существование теряет всякий смысл безотносительно того, работает это государство на благо каждого или исключительно в интересах правителей.

Умелое применение методов инфраструктурного контроля позволяет минимизировать прямые репрессии и тем самым свести на нет экономические, логистические и репутационные издержки, связанные с открытым применением насилия.

Использование явного принуждения — признак того, что правительство либо не очень заботится о своей репутации, либо вынуждено компенсировать дефицит поддержки более жестокими методами контроля.

Взглянув на количество заведённых за последние годы политически мотивированных уголовных дел и непомерную строгость выносимых приговоров, можно справедливо заключить, что политический режим в России трансформировался из диктатуры обмана в диктатуру страха. Но слой «мягкого» контроля всё ещё важен, поскольку так или иначе затрагивает миллионы людей.

Традиционно важнейшими инструментами инфраструктурного контроля считаются бюрократия и полиция — эти общие места мы обойдём стороной ради более специфических российских сюжетов.

Заметная черта российского политического воображения — этатизм: представление, что общество и государство — единое целое, где главным регулятором общественной жизни и гарантом социальной поддержки должно быть государство.

Авторитарные лидеры часто трансформируют эту позицию в стратегию инфраструктурного контроля, известный как клиентелизм или патрон-клиентские отношения.

Основной демократический механизм создания легитимности — победы в открытой политической борьбе — недоступен авторитарным лидерам; они нуждаются в альтернативных способах привлечения народной поддержки.

Поэтому в недемократических странах меры социальной защиты выполняют двойственную функцию: это механизм и экономического перераспределения, и социального контроля. Перераспределяя ресурсы в пользу некоторых групп граждан, правительство играет роль патрона, а поддерживаемые группы становятся клиентами.

Некоторые исследователи называют социальную поддержку залогом выживания авторитарных режимов. Связь между исполнением социальных обязательств и стабильностью режима довольно устойчива и часто описывается как неформальный общественный договор: государство обеспечивает рабочие места, льготы и пособия взамен на лояльность граждан.

Так режим приобретает дополнительную устойчивость, элиты получают возможность извлечения коррупционной ренты, а граждане — улучшение качества жизни (1, 2).

Кроме того, в случае среднего класса финансовая зависимость от государства как работодателя ощутимо снижает спрос на демократизацию, что делает чиновников и сотрудников госкорпораций базой поддержки режима. Относительно обеспеченные работники бюджетного сектора с меньшей вероятностью склонны поддерживать демократические реформы или участвовать в протестах (1, 2).

Особенно значимым этот инструмент остаётся в посткоммунистических странах, где ожидания граждан, связанные с социальной ответственностью государства, достаточно сильны.

В современной России система поддержки далеко не так всеохватна, как в СССР, но всё так же важна идеологически. Государство — прямой или опосредованный работодатель около 30% населения страны. Вместе с пенсионерами это число достигает уже 45%, поэтому правительству важно поддерживать по крайней мере видимость борьбы за социальную справедливость.

В посланиях федеральному собранию Владимир Путин периодически отмечал, что по части социальных обязательств Россия превзошла СССР. На практике же заметно устойчивое сокращение расходов на социальную сферу. Оценить порядок связанных с этим репутационных потерь помогает реакция на пенсионную реформу: в 2018 году рейтинг Путина, взлетевший после аннексии Крыма, упал ниже предшествовавшего ей уровня.

Чтобы не допустить повторения этой ситуации, правительство запустило точечные, но репутационно удачные нацпроекты и сократило наименее видимые гражданам статьи расходов. Система социальной поддержки в своём нынешнем виде довольно избирательна (1, 2).

Помимо уже упомянутых бюджетников и сотрудников госкорпораций, её основные бенефициары — это пенсионеры (важные с точки зрения репутации и электоральных перспектив) и семьи с детьми (важные с точки зрения человеческих ресурсов).

Например, довольно эффективно привлекает поддержку программа материнского капитала. Уровень одобрения президента в целом выше среди тех, кто получает эти выплаты — речь здесь идёт о миллионах семей; это, впрочем, не относится к самым бедным: размер выплат слишком мал для того, чтобы устойчиво улучшить качество жизни, и потому факт получения пособий не отражается на уровне одобрения в этой группе.

Но патрон-клиентские отношения могут быть и более асимметричными, как в случае со школьными учителями. Учителя прочно встроены в повседневную жизнь многих россиян и пользуются большим доверием, чем другие бюджетники (чиновники или полицейские). При этом большинство из них полностью зависят от государственного финансирования.

Отсюда постоянное использование учителей для фальсификаций на выборах и распространения пропаганды, не предполагающее значимых бонусов взамен. Предметом торга здесь становится сама возможность работы в школе: в заложниках у государства оказалась целая профессиональная группа.

Клиентелизм мог бы быть идеальным механизмом контроля, не будь у него критического недостатка — высокой стоимости. По большому счёту, существовавший со времён первого срока Путина общественный договор оказался подорван ещё пенсионной реформой и маловыразительной реакцией правительства на пандемию на фоне экономической нестабильности.

Ещё более избирательной социальная поддержка стала на фоне резкого роста трат на войну. Военные расходы составят около 40% всех запланированных расходов федерального бюджета в 2025 году, а на выплаты новым контрактникам, раненым и семьям погибших уже сейчас уходит большая часть бюджета на социальную поддержку некоторых регионов.

Астрономические в сравнении со средним доходом россиян выплаты и другие меры поддержки, такие как списание долгов, кредитные каникулы и обещанная «ветеранам СВО» роль новой элиты, призваны повысить привлекательность военной службы и отсрочить новую волну мобилизации.

Участники войны стали единственной по-настоящему важной для государства группой населения: система социальной поддержки превратилась в систему вербовки наёмников.

С одной стороны, это позволяет поддерживать рекордные темпы комплектации армии. С другой стороны, эффективность этой стратегии ограничена. Размер выплат невозможно повышать бесконечно; рисковать жизнью за сколь угодно большие деньги готовы немногие. Рано или поздно предел будет достигнут, и властям придётся вернуться к вопросу мобилизации.

Подготовка инфраструктуры к этому моменту идёт. Запущенный в тестовом режиме электронный реестр повесток пока что не используется, но открывает возможность продолжения скрытой мобилизации.

В 2024 году активно применялись традиционные способы принуждения к военной службе: участились массовые облавы на призывников и случаи срочной отправки в войска. Электронные повестки не помогут полностью скрыть или тем более заменить эти непопулярные меры, но позволят применять их более точечно.

Когда заработает автоматический запрет выезда за границу, избежать мобилизации или принудительного подписания контракта станет ещё сложнее. Дополнительные проблемы создаёт и повышенное внимание надзорных ведомств к тому, насколько исправно работодатели ведут воинский учёт. Так государство наделяет работодателей несвойственной им функцией надзора, одновременно удешевляя и усиливая повседневный контроль.

Не так давно словосочетание «студенческий протест» применительно к России звучало вполне нормально: в 90-е бурная политическая активность студентов была одним из рычагов влияния академического сообщества на государство.

Во второй половине 2000-х ситуация поменялась: появились программы институциональной поддержки университетов, благодаря которым сильнейшие университеты оказались защищены от рыночных рисков бюджетными деньгами. Так государство нанесло непрямой удар по автономии университетов. В большинстве случаев финансовая поддержка не гарантирована и зависит от достижения университетами ряда показателей, которые устанавливает и оценивает правительство.

Такой подход позволяет произвольно снижать объёмы поддержки вузов, руководство которых не контролирует политическую активность студентов и сотрудников.

Менее престижные вузы были вынуждены бороться за выживание самостоятельно, в результате чего университеты оказались разделены на «богатые» и «бедные» — в академическом сообществе образовался искусственный раскол.

Кроме того, у Минобрнауки есть и более прямой способ давления на вузы. Поскольку государственное финансирование зависит от количества выделяемых бюджетных мест, неугодные институции в любой момент могут быть наказаны сокращением или обнулением квоты.

Выборность ректоров была фактически отменена после изменения процедуры в 2006 году, когда все потенциальные кандидаты стали утверждаться до выборов. Ректоры ключевых университетов и вовсе назначаются правительством или профильными министерствами напрямую. Эти изменения вызвали протесты академического сообщества, однако были проведены без лишнего внимания со стороны широкой публики, без прямого участия силовых структур и громких уголовных дел.

2010-е стали временем точечного бюрократического давления на частные университеты (и отдельные подразделения государственных) под видом борьбы за качество образования. В 2016 году ЕУСПб на время лишился аккредитации, а в 2017-м — лицензии. В 2018-м Рособрнадзор на два года лишил аккредитации МВШСЭН («Шанинку»).

Лето 2019-го запомнилось громким скандалом в ВШЭ, в ходе которого уважаемые учёные ради демонстрации лояльности вынуждены были отстаивать ставший мемом тезис «университет вне политики». Увольнения преподавателей редко бывали массовыми и чаще всего подавались как непродление краткосрочного контракта по формальным основаниям.

Ситуация резко ухудшилась в 2021 году, когда проверки стали сопровождаться уголовными делами, зарубежные партнёры — признаваться «нежелательными организациями», преподаватели — «иностранными агентами».

В 2022 году под влиянием силовых ведомств были полностью переформатированы или закрыты целые образовательные программы, а публичное высказывание антивоенной позиции стало гарантией увольнения или отчисления.

Если обеспечивать повиновение школьных и вузовских преподавателей пока удаётся совместными усилиями силовых структур, руководства образовательных институций, доносчиков и Z-активистов, со школьниками и студентами возникают сложности.

Мощности репрессивного аппарата не безграничны: выследить всех несогласных просто невозможно — особенно тогда, когда это несогласие практически не высказывается публично. Российское правительство пытается обойти это препятствие путём введения пропаганды в образовательные программы — это «Разговоры о важном» в школах и «Основы российской государственности» и ряд других курсов в университетах.

В попытках прямой индоктринации, разумеется, нет ничего «мягкого». Их эффективность в вопросе убеждения молодых людей вызывает серьёзные сомнения. Но грубая пропаганда, как ни странно, может быть инструментом скрытого контроля. Столкновение с откровенно провластным содержанием новых курсов может деморализовать, сигнализируя о силе режима и тем самым снижая тягу молодёжи к протестным высказываниям и действиям.

Усилия по созданию единого реестра повесток — закономерный шаг в направлении большей прозрачности граждан в глазах государства. На фоне давнего тренда на цифровизацию государственных сервисов в России идея электронных повесток выглядит даже несколько запоздалой. Но главные операторы цифрового надзора в России, как и в глобальном мире, — это технологические компании.

По мере того как социальные сети и цифровые сервисы становятся более распространёнными, возможности IT-корпораций по сбору данных пользователей расширяются — и эти данные в конце концов становятся главным источником дохода.

Так рождается экономическая система, которую называют надзорным, цифровым или информационным капитализмом. Российский рынок в этом отношении не отстаёт от мирового — с тем отличием, что российская версия надзорного капитализма появилась на свет при активном участии государства.

Основной игрок здесь — это «Сбер», из реликта советской эпохи трансформировавшийся в технологическую экосистему. Похоже стратегии используют «Яндекс» и VK Group, но позиция «Сбера» уникальна: это не только оператор такси, музыкального сервиса, онлайн-маркета и других сервисов, но и контролируемый государством банк с самой крупной в стране клиентской базой, где многие граждане получают зарплаты и социальные выплаты. Это обеспечивает прямой доступ к личным финансовым данным граждан, включая самые мелкие повседневные транзакции, в дополнение к биометрическим данным, геолокации, контактам и т. д.

«Сбер» обладает самыми полными цифровыми профилями россиян — и по необходимости делится ими с государственными структурами под видом улучшения качества жизни с помощью «нейтральных» технологических решений. Одержимость сервисами значительно повысила терпимость пользователей к сбору персональных данных.

Это довольно проблематично и в странах, где IT-корпорации не связаны с государством, но в России, где популярные банки, социальные сети и сервисы доставки так или иначе подконтрольны государству, ситуация выглядит особенно опасной.

Пока в других сферах жизни силовики и технократы скорее конкурировали, в цифровой среде их цели неожиданно совпали. Инноваторы, сами того не подозревая, сыграли на стороне Кремля. Теперь туда, куда и не подумают заглянуть сотрудники силовых структур, доберётся «Алиса».

Эксперименты с цифровым управлением в России начались задолго до превращения «Сбера» в цифрового гиганта. Сервис «Госуслуги» был запущен в 2009 году и постепенно превратился из онлайн-справочника в ядро государственной цифровой экосистемы.

В 2024 году взаимодействие с «Госуслугами» — практически неизбежное условие доступа к повседневным бюрократическим операциям и государственной поддержке. Ключевым моментом этой трансформации стала пандемия: опыт использования QR-кодов в сочетании с видеонаблюдением для контроля перемещений граждан явно пришёлся государству по вкусу.

Учитывая резко негативную реакцию россиян на ковидные ограничения, Кремль вряд ли решится на введение всеобъемлющей системы социального мониторинга. Тем не менее в меру своих возможностей государство продолжит проникать в повседневную жизнь — в том числе (благодаря IT-корпорациям) и в те сферы, куда в доцифровую эпоху проникнуть было невозможно.

Преимущество цифровых методов наблюдения в том, что они позволяют государству легко идентифицировать несогласных и следить за ними, не привлекая излишнего внимания.

Автоматизированный мониторинг социальных сетей, шпионский софт, хакерские атаки, распознавание лиц, отслеживание геолокации и другие цифровые инструменты надзора репутационно и экономически дешевле, чем задержания, допросы и наружное наблюдение.

Цифровой надзор помогает лучше контролировать граждан и в виртуальном, и в физическом пространстве. Даже безобидное на первый взгляд требование подтвердить номер телефона для пользования публичным Wi-Fi помогает сравнительно легко привязать этот номер к определённой локации и, если это потребуется, к определённым действиям в сети.

Не менее успешно поддаётся контролю и рунет, который в логике Кремля должен быть «суверенной территорией» России в виртуальном пространстве (см. Ilona Stadnik, «Russia: An Independent and Sovereign Internet?,» Power and Authority in Internet Governance (Routledge, 2021), 147–67).

Попытки приземления популярных социальных сетей ожидаемо не принесли плодов, поэтому в последние годы российское правительство перешло к стратегии, напоминающей китайскую. Большинство западных сервисов оказались заблокированы, основной социальной сетью стала полностью подконтрольная Кремлю VK.

Русскоязычный Telegram благодаря огромным бюджетам на пропаганду из оппозиционного пространства превратился в среду, изобилующую Z-каналами с сотнями тысяч подписчиков. Блокировки в сочетании с наводнением оставшихся в доступе платформ пропагандой создали довольно комфортное для государства медийное пространство.

Такой «мягкий» контроль (в отличие от, например, полного отключения интернета или уголовных дел за сам факт доступа к запрещённой информации) полезен тем, что наносит меньший репутационный ущерб, но перенаправляет в нужное русло всех, кроме относительного меньшинства упорных пользователей.

По сравнению с китайской системой контроля интернета российская более децентрализована; ответственность за цифровой контроль ложится на провайдеров. Технически блокировки и мониторинг трафика обеспечивается на уровне их сетевой инфраструктуры — а значит, и связанные с этим потери несут в первую очередь провайдеры, в то время как выгоды получает государство.

Формальные возможности контроля также рассредоточены: в общей сложности ведомств, которые имеют полномочия блокировать сайты, более десятка. Это можно объяснить тем, что первоначально рунет развивался относительно свободно, а современная конфигурация инструментов регулирования создавалась постепенно и ситуативно. В этом отношении ситуация в цифровой среде похожа на то, что немного раньше произошло с традиционными медиа.

Государство здесь продолжает использовать техники, опробованные на телевидении и печатных СМИ. Телекоммуникационные активы сосредоточены в руках близких к Кремлю владельцев (топ-5 крупнейших провайдеров, включая лидера — государственный «Ростелеком», — занимают более ⅔ рынка).

Давление на онлайн-медиа в 2022 году окончательно сменилось прямой цензурой. Спустя 2,5 года после введения военной цензуры по уровню несвободы интернета Россия уступает только Ирану, Китаю и Мьянме.

Когда-то давно правители использовали прямое насилие потому, что других методов управления не было: уровень проникновения государства был незначительным. Современные репрессии же становятся возможны из-за избыточного, ничем не сдерживаемого инфраструктурного контроля.

Раньше для того, чтобы наблюдать за миллионами людей, был нужен гигантский силовой аппарат. Сегодня автоматизированный надзор с использованием больших данных может вообще не требовать человеческого участия, что позволяет в фоновом режиме наблюдать за кем угодно в пределах досягаемости государственного аппарата.

Парадоксально, но это не сделало автократов мягче — скорее наоборот. Надзорные инфраструктуры современных государств позволяют более тонко настраивать репрессии, делать их менее масштабными, но более интенсивными (см. Erica Frantz, Andrea Kendall-Taylor, and Joseph Wright, «Digital Repression in Autocracies,» V-Dem Users Working Paper 27 (The Varieties of Democracy Institute, 2020)).

Авторитарное государство XXI века — это в первую очередь инфраструктурно сильная машина контроля, способная в любой момент сфокусироваться в нужной точке. Спастись от неё можно двумя способами: либо оказаться вне зоны досягаемости, либо не представлять для неё никакого интереса.

Когда бюрократия прозрачна и подотчётна гражданам, государственная инфраструктура работает на общее благо. Эффективный повседневный контроль — это фундамент, на котором с равным успехом может быть построена и достойная жизнь граждан, и военная диктатура. До недавнего времени Россия была страной с раздвоенной системой управления: архаичные силовики и коррумпированная бюрократия соседствовали с прогрессивными технократами из числа «системных либералов».

Институты, которые поддерживают повседневную устойчивость путинского режима и создают репрессивный потенциал — система социальной поддержки, образование, цифровые сервисы, — создавались именно прогрессивным крылом. Но архитекторы этих институтов совершили критическую ошибку, посчитав, что благие намерения оправдывают работу на авторитарное правительство. В результате передний край модернизации оказался фасадом репрессивной системы.